Москва, пятидесятые                                              

Дышало утро в форточки прохладой.
Ломилось солнце сквозь стекло в дома.
И шаркала метла за низенькой оградой.
Так начинался день, и в этом суть была!

Потом старьёвщик затевал протяжно и с припевом.
Вторили голуби в ответ недалеко.
Молочница включалась в общий хор напевом:
«Есть молоко!.. Парное молоко!..»

И заискрился день, блистая спозаранку,
росистыми газонами, квадратами стекла.
Кузнецкий, Разгуляй, Лефортово, Таганка.
Рабочая Москва – гигантская шарманка,
играла ноту «Соль», и в этом соль была!

Плыл колокольный звон. Земли манили дали.
Всё просто и всё ясно, коль ясность сам несёшь!
Москва пятидесятых – запах хлеба, стали.
На сотни тысяч тонн один лишь клич: «Даёшь!..»

Так продолжался день – надёжный, хлебосольный,
послевоенный, сытый – глядел поверх голов.
Как жадно он дышал, под светлым небом вольно,
московский день, звенящий над крышами домов!

А вечером – Сокольники, оркестр, танцплощадка.
Под сводами, нависшими, счастливые шаги.
Через плечо на лямке отцовская трёхрядка.
А в лужах дождевые, ленивые круги.

Вздыхал вальсок басами. Весна рвалась из плена.
Касались пальцы ситца так трепетно, слегка.
«Танцуете? Я тоже! Вас как зовут? Елена!
Очень приятно, Лена! Вот вам моя рука!..»

Я возвращался поздно, вразвалочку коридором,
когда затренькал в кухне среди кастрюль сверчок.
Затягивался на ночь ядрёным «Беломором»,
на шаткий стул, повесив любимый пиджачок.

Мерцали абажуры и гасли друг за другом.
Смывала ночь, как кистью, дневную акварель.
А день? День честно прожит! Не будет ссоры с
другом.
Притихший затаился, в ночи замкнувшись кругом
резной минутной стрелки, в последний час апрель.

Но вот уж закачался, просачиваясь в будни
между горшков с геранью, едва заметный свет.
С вокзалов дух кофейный с рассвета до полудня,
звонки трамваев сонных и шарканье штиблет…

30 апреля